Gurevich.intercon.ru

Стоит душная жара. Темная вода середины водоема манит небывалым счастьем. Но — нельзя ловить рыбу, нельзя купаться, нельзя распивать спиртные напитки. В таких условиях лишь сам хозяин пруда не позавидовал бы негодяям, поселившимся на границе усадьбы: их огороженные три или четыре дома теснятся, чтобы у каждого были персональные мостки. На одном из мостков пожилая крестьянка в аскетичном (дешевом) купальнике обтирается полотенцем — только что из воды.

Подходит экскурсовод нашей группы. Без экскурсовода не пускают в дома. Нашу зовут Наталья Ивановна. У нее ровный, немного усталый голос. Мне жаль усталую женщину; я не задаю вопросов. Я вообще почти не слушаю ее: мои уши сами по себе стараются расслышать что-то другое. Их притягивает жужжание мухи в сводчатой комнате первого этажа — там некогда висели окорока, а потом был написан «Отец Сергий». Я с особенной четкостью слышу, как две бабочки («павлиний глаз») бьются о стекло в Кузьминском доме — здесь часто останавливалась свояченица Толстого с мужем, Кузьминские; а еще в этом доме помещался школьный класс, и крестьянские дети поражали графа своей сметливостью.

В Кузьминском доме — выставка о жизни Толстого: витрины, витрины, стенды. В них «вещи эпохи», копии писем и черновиков, сколько-то подлинных вещей семьи. Юный Лев на акварели неуловимо похож на молодого Олега Янковского. Вообще, почти все лица с картин и фотографий мне кого-то напоминают. Софья Андреевна с портрета работы Н. Ге — Инну Ульянову, Татьяна Львовна — давно потерянную подругу, Танечка Берс — кого-то, кого я так и не вспомнила… Пьер Безухов с иллюстрации Куманькова — вылитый мой первый муж в молодости.

Я смотрю на истертый пол, трогаю побледневшие от времени лестничные перила. От них веет. В витрине посмертный слепок с правой руки Толстого. Мужицкая длань с графским запястьем. В детстве у него был каллиграфический почерк — им написано первое произведение для домашнего журнала, «натуральная история» «Орелъ». Потом почерк испортился, конечно. Черновики «Войны и мира» почти нечитаемы, даже и в тех редких местах, что не испещрены правками. Только Софья Андреевна и могла прочесть.

Выходим из Кузьминского дома по гранитным тесаным ступеням. Сгниют срубы, высохнет пруд, вымрут тираны, кончится род Толстых, а ступени эти будут лежать, вспоминая рассыпавшийся в прах флигель.

Кузьминский дом — это левый флигель старого княжеского дворца. Дед Толстого Николай Волконский жил в нем большим барином и вельможей. А внук Лев проиграл дом в карты. Дворец разобрали и вывезли. Обзаведясь семьей, Лев Николаевич обжил другой флигель. Пристроил еще комнат с двух сторон, веранду… Но об том после.

Кроме флигелей, есть и третье каменное здание в усадьбе, его называют домом Волконского — в честь Сергея Федоровича, толстовского прадеда, купившего Ясную Поляну. Но там издавна помещались разные мастерские и комнаты дворни. Сейчас в комнатах работают сотрудники музея.

Сотрудников в музее, должно быть, множество, и труд их самый разный. Усадьба раскинулась на 400 гектаров с лишком. Десятую часть занимает яблоневый сад. Мы видели ригу, житню, пасеку, птичник, теплицу, конюшню. В конюшне 23 лошади. Лошади Ясной Поляны — отзывчивые. Проходя мимо конюшни, я заметила вслух, что не слышно почему-то коней. И тут же раздалось негромкое короткое фырканье.

Ни у птичника, ни у конюшни не чуется обычный для этих помещений запах. Стоит душная жара. Но в усадьбе пахнет свежестью, с липовой, что ли, ноткой. Тело покрыто многими слоями высохшего пота, а в голове — ясность необыкновенная. Мы идем в дом Толстого.

(продолжение следует)