Gurevich.intercon.ru

В доме Толстого все так, как было при нем; его вещи, его книги, его вид из окна. Сразу после смерти мужа Софья Андреевна велела опечатать спальню и кабинет. Если б могла, весь дом накрыла бы стеклянным колпаком. Великому писателю досталась великая писательская жена, верный страж его величия. С детства ждала она себе этой участи и дождалась на толстовскую голову. Но лично от меня ей земной поклон. Коль доведется отведать реинкарнации, хочу переродиться в кошку и прибиться к дому Толстого. Там мебель, как я люблю — вековая, насиженная, подлокотники широкой скамьи в передней вытерты миллионом прикосновений. Там тысячи книг в высоких шкафах со стеклянными дверями; они расставлены по всему дому; те комнаты, где книг больше, называются библиотеками. Там деревянные полы — в просторной столовой паркет, в кабинете, спальне и далее — просто струганные доски. Там… Да там вообще все, как я люблю.

Столовая — единственная комната, напоминающая, что дом принадлежал аристократическому семейству. Здесь поместились два рояля, огромный обеденный стол (который при необходимости еще раздвигается), стол поменьше, два маленьких столика, ну и кресла, стулья, диван. Все это расставлено наилучшим образом: глядя на композицию легко представить себе, как собиралось тут вечерами все семейство, часто и с гостями. Самые знаменитые толстовские портреты (работы Крамского, Репина и Ге) находятся здесь, все на одной стене. Но меня притягивает большое полотно в центре стены напротив. Это прадед Толстого князь Горчаков.

Много я видала разных портретов в разных музеях. Ни один не производил столь живого впечатления. Должно быть потому, что все те портреты были вырваны из родной обстановки, а этот напитан домашней атмосферой; он хранит на себе взгляды Толстого (Толстой любил рассматривать портреты предков). Чехов и Горький пытались понять, вглядываясь в лицо старинного князя, тайну аристократического духа — картина вся пронизана им. Толстой, кстати, никуда этот дух не растерял. Не ходил он ни в лаптях, ни тем более босяком. И при любой попытке панибратства показывал «столько барина, сколько нужно было холопу» (цитата неточная и не помню, чья).

Из столовой через маленькую комнатку, где Софья Андреевна переписывала начисто каракули Льва Николаевича, мы попадаем в последний кабинет Толстого. Последний — потому что все комнаты дома много раз меняли свое назначения, кабинет бывал то тут, то там. Но последний занял самую козырную комнату, центральную, с выходом на пространный балкон. Позади стола (который таки накрыли стеклянным колпаком) стоит самый уникальный диван на свете: почти полтора десятка человек (сам Толстой, почти все его дети и два внука) удачно родились на этом диване. Он широкий, мягкий, с мягкими же изогнутыми подлокотниками, обтянут черною кожею.

Графская спальня — совсем крестьянская комната, если бы не портреты любимых дочерей на стенах. Крестьяне обычно не вешают на стены масляные полотна.

Примерно такая же, как тут, кровать в разобранном виде стоит в моем гараже — ждет гостей. Здесь на кровати толстое домотканное покрывало.

Кувшин и таз для умывания. Простые тумбочки. Сундук и шкаф. Геометрия этой мебели исключительно аскетична.

Еще более крестьянской выглядит спальня на первом этаже, некогда переделанная из чулана в жилую комнату. Под ее сводчатым потолком писался «Отец Сергий». В этом помещении обращаешь внимание на полуметровую толщину стен. Отчаянно хочется взобраться на широкий подоконник невысокого окна, привалиться спиной к стене, закрыть глаза и слушать, слушать, как жужжит муха над кроватью с железными решетчатыми боковинами. И дышать этим воздухом.

В одном из переходов второго этажа стоит кресло-каталка. Массивное, с большими неширокими металлическими колесами, в черной коже. Проходя мимо, я свернула голову, рассматривая его. Как будто это могло помочь выяснить, то ли это кресло, в котором полулежал Толстой, когда с ним разговаривал брат моей прабабки. Да, у меня есть с Толстым плотская связь: дядя моего деда однажды виделся с Толстым (тет-а-тет), слушал и получил в подарок фото с автографом. Фотографию позднее отобрали жандармы при обыске. Не вернули, конечно.

Еще одну осязаемую связь предлагают во время экскурсии. Эдисон как-то прислал Льву Николаевичу свой фонограф. И Толстой записал на него кое-какие речи — я уверена, больше из вежливости по отношению к отправителю. Его интонации — осторожные. Так же неуверенна была моя бабушка в обращении с техническими новинками. И текст толстовской речи, обращенной к детям, вполне мог принадлежать моей бабушке (и еще многим-многим другим бабушкам). И то, как он говорил, живо напомнило мою простую и мудрую крестьянку Анастасию Андревну…

Справа от входной двери висит зеркало. Это просто разумно — повесить зеркало, чтобы посмотреться в него перед выходом на улицу: мало ли какой шпинат застрял в бороде. Я посмотрелась.

Возле дома стоит высокое приспособление, куда крепили гимнастические кольца и качели. Бывшие среди экскурсантов подростки спросили: «Это виселица?». Экскурсовод Наталья Ивановна, только что полтора часа отговорившая про высокий гуманизм Толстого, кротко вздохнула. Попрощавшись с ней, мы отправились в последний толстовский путь.

(окончание следует)